Неточные совпадения
— Потому что Алексей, я говорю про Алексея Александровича (какая странная, ужасная судьба, что оба Алексеи, не правда ли?), Алексей не отказал бы мне. Я бы забыла, он бы простил… Да что ж он не едет? Он добр, он сам не знает, как он добр. Ах! Боже
мой, какая тоска! Дайте мне поскорей воды! Ах, это ей,
девочке моей, будет вредно! Ну, хорошо, ну дайте ей кормилицу. Ну, я согласна, это даже лучше. Он приедет, ему больно будет видеть ее. Отдайте ее.
— Ну, душенька, как я счастлива! — на минутку присев в своей амазонке подле Долли, сказала Анна. — Расскажи же мне про своих. Стиву я видела мельком. Но он не может рассказать про детей. Что
моя любимица Таня? Большая
девочка, я думаю?
— Я?… Да, — сказала Анна. — Боже
мой, Таня! Ровесница Сереже
моему, — прибавила она, обращаясь ко вбежавшей
девочке. Она взяла ее на руки и поцеловала. — Прелестная
девочка, прелесть! Покажи же мне всех.
Но
мой Онегин вечер целой
Татьяной занят был одной,
Не этой
девочкой несмелой,
Влюбленной, бедной и простой,
Но равнодушною княгиней,
Но неприступною богиней
Роскошной, царственной Невы.
О люди! все похожи вы
На прародительницу Эву:
Что вам дано, то не влечет;
Вас непрестанно змий зовет
К себе, к таинственному древу;
Запретный плод вам подавай,
А без того вам рай не рай.
«Двадцать копеек
мои унес, — злобно проговорил Раскольников, оставшись один. — Ну пусть и с того тоже возьмет, да и отпустит с ним
девочку, тем и кончится… И чего я ввязался тут помогать? Ну мне ль помогать? Имею ль я право помогать? Да пусть их переглотают друг друга живьем, — мне-то чего? И как я смел отдать эти двадцать копеек. Разве они
мои?»
— Всю
мою будущую жизнь буду об вас молиться, — горячо проговорила
девочка и вдруг опять засмеялась, — бросилась к нему и крепко опять обняла его.
—
Девочка моя, что ты? — спросил Самгин, ласково, но уже с легкой досадой.
«Как она созрела, Боже
мой! как развилась эта
девочка! Кто ж был ее учителем? Где она брала уроки жизни? У барона? Там гладко, не почерпнешь в его щегольских фразах ничего! Не у Ильи же!..»
— Покорно благодарю! Уж не знаю, соберусь ли я, сама стара, да и через Волгу боюсь ехать. А
девочки мои…
— Это такое важное дело, Марья Егоровна, — подумавши, с достоинством сказала Татьяна Марковна, потупив глаза в пол, — что вдруг решить я ничего не могу. Надо подумать и поговорить тоже с Марфенькой. Хотя
девочки мои из повиновения
моего не выходят, но все я принуждать их не могу…
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна — Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна» я и тебе, не только
девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял: говорил, что ли, с ней, заметил что-нибудь? Ты скажи мне, родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.
— Что ваша совесть говорит вам? — начала пилить Бережкова, — как вы оправдали
мое доверие? А еще говорите, что любите меня и что я люблю вас — как сына! А разве добрые дети так поступают? Я считала вас скромным, послушным, думала, что вы сбивать с толку бедную
девочку не станете, пустяков ей не будете болтать…
— Друг
мой, что я тут мог? Все это — дело чувства и чужой совести, хотя бы и со стороны этой бедненькой
девочки. Повторю тебе: я достаточно в оно время вскакивал в совесть других — самый неудобный маневр! В несчастье помочь не откажусь, насколько сил хватит и если сам разберу. А ты,
мой милый, ты таки все время ничего и не подозревал?
— Но вы не можете же меня считать за
девочку, за маленькую-маленькую
девочку, после
моего письма с такою глупою шуткой! Я прошу у вас прощения за глупую шутку, но письмо вы непременно мне принесите, если уж его нет у вас в самом деле, — сегодня же принесите, непременно, непременно!
Девочка оказывает удивительные успехи; жена
моя просто к ней пристращивается, жалует ее, наконец, помимо других, в горничные к своей особе… замечайте!..
Жена
моя и говорит мне: «Коко, — то есть, вы понимаете, она меня так называет, — возьмем эту
девочку в Петербург; она мне нравится, Коко…» Я говорю: «Возьмем, с удовольствием».
И я не увидел их более — я не увидел Аси. Темные слухи доходили до меня о нем, но она навсегда для меня исчезла. Я даже не знаю, жива ли она. Однажды, несколько лет спустя, я мельком увидал за границей, в вагоне железной дороги, женщину, лицо которой живо напомнило мне незабвенные черты… но я, вероятно, был обманут случайным сходством. Ася осталась в
моей памяти той самой
девочкой, какою я знавал ее в лучшую пору
моей жизни, какою я ее видел в последний раз, наклоненной на спинку низкого деревянного стула.
В одно из
моих посещений (мне уже было лет двадцать с лишком) я в первый раз увидал у нас в доме худенькую черноглазую
девочку лет десяти — Асю.
И вот я, двадцатилетний малый, очутился с тринадцатилетней
девочкой на руках! В первые дни после смерти отца, при одном звуке
моего голоса, ее била лихорадка, ласки
мои повергали ее в тоску, и только понемногу, исподволь, привыкла она ко мне. Правда, потом, когда она убедилась, что я точно признаю ее за сестру и полюбил ее, как сестру, она страстно ко мне привязалась: у ней ни одно чувство не бывает вполовину.
Я пришел домой к самому концу третьего дня. Я забыл сказать, что с досады на Гагиных я попытался воскресить в себе образ жестокосердой вдовы; но
мои усилия остались тщетны. Помнится, когда я принялся мечтать о ней, я увидел перед собою крестьянскую
девочку лет пяти, с круглым личиком, с невинно выпученными глазенками. Она так детски-простодушно смотрела на меня… Мне стало стыдно ее чистого взора, я не хотел лгать в ее присутствии и тотчас же окончательно и навсегда раскланялся с
моим прежним предметом.
В длинном траурном шерстяном платье, бледная до синеватого отлива,
девочка сидела у окна, когда меня привез через несколько дней отец
мой к княгине. Она сидела молча, удивленная, испуганная, и глядела в окно, боясь смотреть на что-нибудь другое.
Одно существо поняло положение сироты; за ней была приставлена старушка няня, она одна просто и наивно любила ребенка. Часто вечером, раздевая ее, она спрашивала: «Да что же это вы,
моя барышня, такие печальные?»
Девочка бросалась к ней на шею и горько плакала, и старушка, заливаясь слезами и качая головой, уходила с подсвечником в руке.
Беспорядочно, прерывая рассказ слезами, я передал
мои жалобы матушке, упомянув и о несчастной
девочке, привязанной к столбу, и о каком-то лакее, осмелившемся назвать себя
моим дядей, но, к удивлению, матушка выслушала
мой рассказ морщась, а тетенька совершенно равнодушно сказала...
Моя маленькая драма продолжалась: я учился (неважно), переходил из класса в класс, бегал на коньках, пристрастился к гимнастике, ходил к товарищам, вздрагивал с замиранием сердца, когда в знойной тишине городка раздавалось болтливое шарканье знакомых бубенцов, и все это время чувствовал, что
девочка в серой шубке уходит все дальше…
Между тем передо мною мелькали живые фигуры
моих сверстниц, и я уже делал различие между знакомыми мальчиками и
девочками.
Но волна горячего участия к этой незнакомой
девочке прилила к
моему сердцу почти физическим ощущением теплоты, точно в грудь мне налили горячей воды.
Воображение
мое вдруг точно встрепенулось, как птица, и в памяти встал давно забытый детский сон: снег, темный переулок и плачущая
девочка в серой шубке.
И как я смогу опять жить, если… если эта вторая
девочка в серой шубке опять уйдет навсегда из
моей жизни и пустая канва опять останется без узора…
И я почувствовал, что та
девочка моего детского сна, которую я видел зимой на снегу и которую уничтожило летнее яркое утро, теперь опять для меня найдена: она в серой шубке и вошла с первым снегом, а затем потонула в сумраке темного вечера под звон замирающих бубенчиков…
Когда ваша Устенька будет жить в
моем доме, то вы можете точно так же прийти к
девочкам в их комнату и сделать точно такую же ревизию всему.
— Конечно, конечно… Виноват, у вас является сам собой вопрос, для чего я хлопочу? Очень просто. Мне не хочется, чтобы
моя дочь росла в одиночестве. У детей свой маленький мир, свои маленькие интересы, радости и огорчения. По возрасту наши
девочки как раз подходят, потом они будут дополнять одна другую, как представительницы племенных разновидностей.
— Ну, славяночка, будем знакомиться. Это вот
моя славяночка. Ее зовут Дидей. Она считает себя очень умной и думает, что мир сотворен специально только для нее, а все остальные
девочки существуют на свете только так, между прочим.
Когда я была маленькой
девочкой, то
мой отец и мамаша ездили по ярмаркам и давали представления, очень хорошие.
Я стала тревожная, все беспокоюсь. Меня еще
девочкой взяли к господам, я теперь отвыкла от простой жизни, и вот руки белые-белые, как у барышни. Нежная стала, такая деликатная, благородная, всего боюсь… Страшно так. И если вы, Яша, обманете меня, то я не знаю, что будет с
моими нервами.
И потянуло вдруг в Россию, на родину, к
девочке моей…
Я сплю хорошо. Выносите
мои вещи, Яша. Пора. (Ане.)
Девочка моя, скоро мы увидимся… Я уезжаю в Париж, буду жить там на те деньги, которые прислала твоя ярославская бабушка на покупку имения — да здравствует бабушка! — а денег этих хватит ненадолго.
— Мама? — переспросила задумчиво
девочка. — А
моя мама позволила мне ходить над рекой…
— Неужели, сударыня? — спросил Максим с комическою важностью, принимая в свою широкую руку маленькую ручку
девочки. — Как я благодарен
моему питомцу, что он сумел расположить в
мою пользу такую прелестную особу.
И покаюся тебе, как отцу духовному, я лучше ночь просижу с пригоженькою
девочкою и усну упоенный сладострастием в объятиях ее, нежели, зарывшись в еврейские или арабские буквы, в цифири или египетские иероглифы, потщуся отделить дух
мой от тела и рыскать в пространных полях бредоумствований, подобен древним и новым духовным витязям.
Я останавливался и смеялся от счастья, глядя на их маленькие, мелькающие и вечно бегущие ножки, на мальчиков и
девочек, бегущих вместе, на смех и слезы (потому что многие уже успевали подраться, расплакаться, опять помириться и поиграть, покамест из школы до дому добегали), и я забывал тогда всю
мою тоску.
«Ох ты,
мой сударик», — говорит Антон двухлетней
девочке, которую нянчил на руках.
— Ах ты,
моя ластовочка… ненаглядная… — шептала бабушка, жадно заглядывая на улыбавшуюся
девочку. — Привел господь увидеть внучку… спокойно умру теперь…
— Ах, ласточка ты
моя, забыла про тебя!.. — причитала она, лаская притихшую
девочку. — Совсем оговорила меня матушка Маремьяна.
— Я знаю
мои права, — произнесла она, поворачиваясь и толкая локтем уснувшую возле нее
девочку.
— А на
мой згад, как фараон-царь мальчиков побивал, так теперь следует выдать закон, чтоб побивали
девочек.
— А вот тебе
мое потомство, — рекомендовал Нечай, подводя к Розанову кудрявую
девочку и коротко остриженного мальчика лет пяти. — Это Милочка, первая наследница, а это Грицко Голопупенко, второй экземпляр, а там, в спальне, есть третий, а четвертого Дарья Афанасьевна еще не показывает.
— Конечно, нет, gnadige Frau. Но, понимаете,
мой жених Ганс служит кельнером в ресторане-автомате, и мы слишком бедны для того, чтобы теперь жениться. Я отношу
мои сбережения в банк, и он делает то же самое. Когда мы накопим необходимые нам десять тысяч рублей, то мы откроем свою собственную пивную, и, если бог благословит, тогда мы позволим себе роскошь иметь детей. Двоих детей. Мальчика и
девочку.
Причиною этого временного отдаления были
мои новые забавы, которые она, как
девочка, не могла разделять со мной, и потом —
мое приближение к матери.
Помню, что она один раз приходила, а может быть, и приезжала как-нибудь, с
моей молочной сестрой, здоровой и краснощекой
девочкой.